мы все в этом мире одни: одиноко приходим в него со слезами в глазах - одиноко уходим. В нем некому душу отдать, забродившую в нас. В нем люди, спидозной иглой проникают под кожу, с их чувством любви, от которого хочется убивать.
Что Вы плачете здесь, одинокая глупая деточка, Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы? Вашу тонкую шейку едва прикрывает горжеточка, Облысевшая, мокрая вся и смешная, как Вы...
Вас уже отравила осенняя слякоть бульварная И я знаю, что, крикнув, Вы можете спрыгнуть с ума. И когда Вы умрете на этой скамейке, кошмарная, Ваш сиреневый трупик окутает саваном тьма...
Так не плачьте ж, не стоит, моя одинокая деточка, Кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы. Лучше шейку свою затяните потуже горжеточкой И ступайте туда, где никто Вас не спросит, кто Вы. 1916
Спите с теми, кто снится. Целуйте, закрыв глаза. Почаще меняйте лица, страницы и адреса.
По лестнице - прямо в Небо. Под песни колоколов, насвистывая нелепо, пиная болиголов, отстукивая по вене, вселенную волоча, отталкивая ступени из желтого кирпича - несите на небо звезды. Танцуйте на берегу. Бросайте дома и гнёзда, потерянную серьгу, утраченную невинность, почти завершенный стих...
Меня на руках поднимает ветер. Я маленький на чужих ресницах слизывал капельки соли, что бы кому то во сне присниться. Я как последние льды речные, с грудью проломленной бешеным сердцем, в мертвую гавань с весеннею птицей тихо вплываю, что бы влюбиться. Ливнем повенчанный с мокрой листвою, темным асфальтом лежащим под нею, в небо разорванное грозою с вечной тоскою внутри глазею.
Все изменилось И лишь только Осень осталась как прежде, Бросая на землю листьев одежду у ног Она сексуально дождливыми пальцами гладит изгибы дорог.
Я принимаю её, Я неразрывно с ней связан, Исполнить мне вверено роль нерожденного сентября, любовника Осени, отравленного, иглой в вены пущенным ядом, истлевшего до декабря.
Смотри, до полуночи еще больше часа и звезд на небе больше, чем моих слов. я не трезвый, я в полное мясо, эгоистичный, чем то вставленный сноб. вплавлены в веки, окалины, бешено вращающиеся зрачки, опухшего языка сдавленная азбука теряет вменяемости очки. и сидя на кресле, свесивший ноги с карниза, 500 этажей вниз полечу, взвешенный ускорением g.
вот она, бессонница-мама. давно не виделись! вбивает в запястья стальные стержни, вешает тело на распятие своей истерзанной церкви. капает в глаза молоком потолок вспенившийся под пристальным взором в бесконечность, не сфокусированным не выдержанным, лживым, не собирающимся быть честным. голоса в голове не советчики, а стены - не лучшие слушатели и там же, где есть созидатели, есть люди продавшие душу. гул в голове реактивных моторов - нервное, конец - не такое уж страшное слово, а кровь из носа не шла лет двадцать, наверное, забытое старое - новое.
я так хотел девочку, а она мечтала о мальчике. Мы трахались как кролики, потом разлетались как одуванчики. Целовались губами иссохшими, лопались как воздушные шарики. Изуродованные и брошенные, использованные создания. Выкиньте или убейте! Просто, вычистите эту плесень! ...из меня... Я был в ней кем-то пророщен и она во мне бьет соцветием. Я себя собирал по ниточкам, одевал кусочки на палочки, а она, как будто из мести, вновь ко мне тянет пальчики. Ночь еще такая долгая, а силы все, вроде бы, кончились и я подыхаю вставленный, смеясь или плача, скорчившись.
А много ли поэту надо? забыть и вспомнить снова, и целовать тебя или обнять тебя, и если нужно вновь менять, то он готов начать с себя. И не умея рисовать, но все же в руки взять свои куски угля и на бумаге медленно чертить "все для тебя" и мысли из себя разборчивее выводить. Стараться внимательнее быть и те ошибки, что раньше совершал не повторить и не простить то, что себе позволил отпустить. Поэту хватит воздухом дышать с тобой одним, и растворяться запахом духов твоих в прозрачный дым остаться с мыслями наедине, глаза закрыв. Поэту хватит сил тебя забыть. А много ли еще поэту надо, что бы почувствовать что может жить? Забыть и снова вспомнить, запомнить и опять забыть.
Не хочу посвящать себя чтению Бегбедера или Паланика с целью поиска модного скрытого смысла жизни, я болезненное, коллапсирующее сознание, подыхающей от передоза феназепамом искры. я закрываю глаза свои, руками собираю звезды под веки, это последняя стадия разложения лживого существа, которого принято называть человеком. ранее кто то, учил меня быть сильнее обстоятельств, он лгал мне и его слова призрачные, как во сне, для меня все меньше и меньше значат. мне стыдно и с годами люди вокруг меня становились опаснее, но мой тихий шаг по ночным улицам города заставлял меня верить, что это не так уж и страшно что время излечит любую боль, и время исцелит мои раны, а я уже столько крови из-за него потерял, что не верю в лечебные травы, кроме одной. Кроме той, что растет вокруг надгробного камня, подобно поверхности мрачных вод лондонской Темзы, они заберут меня в свои стоки, рано или поздно. Год две тысячи одиннадцатый. Роман Нельсон.
Запрокинуть голову и смеяться бешено. Истеричная моя, беспокойная слабость. Я опять поступлю слишком глупо, не взвешенно, но в груди мотыльком сумасбродная радость бьется юная, мечется глупая, вовлеченная в танец однодневного чувства, яркого и безрассудного музыкального искусства.
Самоубийцу никто не услышит. кричать зачем, в стену вбивая рассеченные кулаки? Если рядом не дышит та, из-за которой вскрылся и вены распороты от любви. Не лучше ли молча, вздохнув лишь, открыть тихонько весной вымытое окно, сбежать из лета, по жести крыш дождем шагая или листвой уходящей в золото.
Языком собрать нужно мне спелые ягоды диазепама, они Горькие, как лимонный тоник. Я срываемый с дерева кленовый лист душой принявший муки Христовы. Отпусти меня, Господи, не мучай, болен я, остуди упрямую гордость. Не держусь за ветви жизни, более, успокоился. Стало быть - сам решать волен.
вот Мой Мир и красота его случайна, леплю снежинки одна к другой. их руки тянуться погнутыми лучами игл инфицированных шприцов. Ладони в язвах и кровоточащие раны меня удерживают от петли. Сигналам жизни беспорядочным и пьяным, в прихода судорогах не встать с земли. Мой мир - прогнивший сад Эдема, запретный плод был сорван для кого то, Любовь моя к тебе с твоей изменой, уснула, захлебнувшись своей рвотой.
Мам, скажи, сколько я весил, когда родился? Я тебе снился? Моя душа была цвета золота и легче пера птицы? Что же случилось, со мной, мам, самоубийцей... Мне светят с неба этажи. там теперь моя жизнь? Прошу, скажи. Нас много было, затянувших швы, теперь кто то лежит в тиши, кого то другая жизнь задержала на берегах Невы, кому то вонзились в сердце жалом улицы Москвы, а мне по прежнему лицо гладит ветер с Волги, я улыбаюсь ему и сны мои в нем дОлги. Тогда я счастлив, будто части моего сердца несчастного не разнесло от страсти и в этот миг я будто бы во власти твоих обьятий, мам, Как будто мне 5 лет, есть краски, рядом ты, но вместо кисти ладонью на листе рисую сам.